использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа

во второй половине XVII в. – XVIII в.: от противостояния с Москвой к развитию практик отношений с мусульманскими государствами

 Причерноморья. Некоторые итоги и перспективы темы  

Данная статья является продолжением цикла публикаций автора, посвя­щен­ных комплексной разработке масштабной научной проблемы – «Каза­чество Дона и Северного Кав­­каза во взаимоотношениях с мусуль­манс­ки­ми государст­ва­ми Причерно­морья (1). Замечу, что в новейшей историогра­фии появ­ля­ется все больше иссле­до­ваний (2), парадигма которых – многовек­торность развития казачьих сообществ, применение в исследовании самых перспективных методик, отказ от «государствоцентризма» при реконструкции прошлого казачества. Кроме того, считаю возможным акцентировать внимание на генетической связи донского казачества и казаков Крымского ханства, посколь­ку в науке еще не вполне преодолена следующая «дихотомия»: некоторые местные интеллектуалы не признают, например, в казаках-некрасовцах кубанс­ких казаков, другие, рассуждая о характеристиках донского казачества второй половины XVII в., ограничиваются общими рассуждениями  о том, что после «религиозных войн» конца XVII в. часть донцов ушла на Кавказ, вклю­чая земли Крымского ханства (Правобережная Кубань). Между тем совер­шен­но очевидно, что именно после этих событий (3) среди казачьих войск ре­гиона в начале XVIII в. появляется новое – Кубанское (ханское) казачье войско.              

Изучение казачества – одного из «родимых пятен» характеристик профес­си­ональных интересов интеллектуалов, например, Краснодарского края, Ростовской области – неотъемлемая часть современного научного дис­кур­са в этих регионах. Накоплен громадный исторический и историогра­фический объем знаний, который уже выливается в основательные попытки обобщений и выхода на уровень моделирования самых различных процессов из области казачьей истории (4). Однако присутствующая здесь и во многих других трудах парадигма изучения казачества сквозь призму истории России приво­дит к однобокому порой показу прошлого интересующего нас явления, что, вероятно, может привести к искажению его характеристик. Причин тому несколько, и частично я об этом уже писал (5); важнее другое – перспективы казаковедения как научного направления представляются тем более туманными, что многие интеллектуалы склонны забывать тезис о том, что история пишется историками (6), генерализируя при этом результаты своих изысканий без выявления всех (или максимального числа возможных при изучении какого-либо кейса) участников исторического процесса. На наш взгляд, речь идет о такой ситуации, когда количественный объем знаний не всегда может свидетельствовать о качественных характеристиках изучаемого явления. Так, например, достаточно спорно утверждение о том, что, едва успев зародится на южном пограничье, казаки, как особая этнокультурная общность, «сражу же стала трансформироваться в особое сословие Московского госу­дарст­ва» (7). Более гибко подошел к решению этой проблемы Н.И. Ни­китин, кото­рый пишет о вынужденной порой мотивации со стороны казаков в  развитии отношений с Московским государством (8). Впрочем, учитывая историографическое значение самых разных точек зрения, представляется возможным уточнить сразу нескольких сюжетов из предметной области казаковедения: 1) казачество не есть порождение исключительно российс­кой ис­­то­рии; 2) нельзя говорить об однотипности развития казачьих со­об­ществ, при­з­нав, впрочем, неизбежность превращения всех их в служилых лю­дей го­су­дарства (но не только России); 3) историю казачества непра­во­моч­но рас­­смат­ривать исключительно в контексте «огосударствления» окраин России, без изу­­­­че­ния происхождения, социальной структуры самого казачества, анализа его пси­­хологии; 4) в развитии процесса покорения казачества царизму следу­ет приз­нать значительную долю прагматизма казачьих лидеров, рассчитывав­ших на полу­че­­ние политических и материальных выгод от этого; следова­тель­­но, исконная преданность казаков России, Империи, идеям обороны рос­сийс­ких границ, веры православной – во многом миф, политический конст­рукт, за­частую да­ле­кий от настроений в среде рядовых казаков; 4) даже признавая определяюще славянский характер источни­ков фор­­мирования донского, терского казачества (прежде всего речь идет о событиях XVI–XVII вв.), надо признать, что сам по себе данный вывод мало что значит в объяснении любых, по сути, «казачьих» событий из области регио­наль­­ной истории, включая аспект международных отношений.               

В целом можно с достаточной степенью уверенности утверждать, что монолитность противостояния «казачь­его мира» мусульманскому присутст­вию в регионе – исторический и исто­рио­графический миф. Образы «чужого» всегда шире образа «врага» и здесь необходим новый взгляд на проблему, например, изучение исторических пред­ставлений татар и русских друг о друге (9). Уже в XVII в. к туркам в Азов перебегают отдельные казаки с Дона, принимающие мусульманство и по­лу­­чающие со стороны бывших едино­верцев уничижительное прозвище «ах­ри­ян». А на представителей южнорусских властей во второй половине XVII в. воз­ла­галась обязанность ловить воровских людей, бегущих не только на Дон, но и в Крым (10).  

Продолжая характеризовать перспективы изучения темы, заявленной в названии (надо полагать – всего направления в целом) необходимо сказать, что уже многие имеющиеся в науке региональные нарративы склонны преувеличи­вать роль Российского государства в истории казачества, вследствие чего сформиро­ва­лась явно упрощенная схема взаимодействия государства и казачества («пьеса для двух актеров»). А это почти неизбежно влечет за собой дополнительное «искривление» отображения истории казачества, поскольку условия, напри­мер, фронтирного пространства, определяют отсутствие одного центра эмис­сии истории и культуры казаков – особенно в ранний период существования казачьих сообществ. В науке нередко под­­черкивается прог­­­­рессивная роль Московского го­су­дарст­ва в поддержке ка­­заков Дикого поля, Терека и пр. При этом явной идеа­ли­зации и гипер­бо­ли­за­ции подверга­ет­ся степень приверженности казаков интересам царизма, монолитности их взглядов на Россию, сакральных характеристик борьбы донцов с Крымом и Османской империей. Некоторые ученые намерен­но забывают, что крестное цело­ва­ние царю со стороны донских казаков 1671 г. стало возмож­но лишь после тяжелых потерь, по­­­несенных донцами в ходе подавления дви­же­ния С.Т. Разина. При первых Ро­­­­мановых казаки упорно отказывать целовать крест, апеллируя к практике вре­­мен «как зачался Дон казачьими головами». Ин­тересно, как они мотивиро­­ва­ли свой отказ присягать А. Романову в 1645 г.: «"Казаки-де не могут зас­та­вить по-христиански" присягать донцов, среди ко­то­рых имеется много нех­рис­­­тиан и большинство которых родилось от басур­ма­нок» (11). Если даже мо­ти­вацию отказа признать проявлением лукавства со стороны казаков, то, во-пер­­вых, нельзя отрицать большой политической самостоятельности Войс­ка Дон­­с­кого, проявления здесь идеологии казачьего эгоцентризма и, во-вто­рых, при­сутствия в казачьей среде представителей иных «народов» и ре­ли­гий, о чем ярко высказался Г. Котошихин: «А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещенные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи… и крестьяне… И дана им на Дону жить воля своя…, а ежели б им воли своей не было, и они б на Дону служить и послушны быть не учали…» (12).

На Дону время от времени поговаривали о возможности ухода с реки, но решительнее всего тема «измены» оказалась «поднятой на щит» дон­с­ки­­ми ста­рооб­ряд­­­цами, временно захватившими власть в Донском войске, в конце XVII в. Их ру­­ководители за­­явили тог­да: «…"У нас-де свои горше Крыму… лучше-де ныне крым­ской, не­­же­ли на­ши ца­ри на Москве"; "если роззорят Крым, то-де и… им… житья не будет"» (13). Бо­лее того, один из вождей донского рас­ко­­ла – К. Чу­р­носов, выступил с иници­ати­вой объявления на Дону церковной авто­но­мии и избрания сво­е­го донского пат­риарха. В сре­де российских старо­об­ряд­цев, в т.ч. казаков, весь­ма по­пулярным становится мнение о Земле Дон­с­кой, как пос­­леднем остров­ке ис­­тин­но­го православия: «Светлая Росия по­тем­нела, а мрач­ный Дон воссиял и преподобными отцами наполнился, яко шес­тикрыль­ние [серафимы] налете­ша» (14). Можно полагать, что в харак­теристике про­тив­никами никонианства прежних «маркеров» право­слав­ной России произош­ла мена – она приобретает теперь черты «нечистого» пространст­ва. И, напро­тив, «наращиваются» черты степей Дикого поля как пространства «чистого», в частности, помещение игуменом Досифеем анти­минса в Чирскую пустынь и обретение на Чиру мощей (15). Крайне важным является документаль­ное свидетельство конца 1680-х гг. об обороне донскими старообрядцами ново­постро­енного ими городка в северной части р. Медве­дица. В ответ на предложение выдать своих вождей и сдаться сами, они заявили: «Хотя все помрем, городка уступать не будем и не сдадимся. Мы здесь жить будем. Этот городок второй Иерусалим…» (16). Представляется, что такая номинация также могла подчеркивать святость, «чистоту» Дона в контексте противосто­яния «нечистой» Москве, тоже «Новому Иерусалиму». Более, очевидно, впрочем, дру­гое – соотнесение этого городка с Иерусалимом имело очевидные сакраль­ные корни, так же, как в случае соотнесения с Иеруса­ли­мом Москвы. Б.А. Ус­пенс­кий, говоря о восхождении выражения «Но­­вый Иерусалим» к Апокалип­си­су, подчеркивает, что оно «объединяет апакалипти­чес­кую идею Второго При­шест­вия с пасхальной идеей Воскре­сения, обнов­ле­ния; все это вписы­вает­ся в космологическую картину мира и… вполне отве­чает эсхатоло­ги­ческим ожиданиям.» (17). Не желая сдаваться, духов­ное спасение старооб­ряд­цы находи­ли, бросаясь либо в огонь, либо в воды Мед­ведицы. Хорошо извест­но, чем за­кон­чилось ус­мирение Дона в конце 1680-х гг. – пра­­вославная Москва самым кровавым об­разом расправилась с дру­гими пра­во­слав­ными  – старообрядца­ми, вытес­нив оставшихся в живых на Кав­каз. При­мечательно, что эти собы­тия обусловили появление ка­за­ков на Се­­вер­ном Кавказе, сначала – Северо-Вос­точном, затем Северо-За­пад­ном. Уже в 1689 или 1690 гг. первая группа дон­ских казаков появилась на Ку­ба­ни (18). Заслуживает внимания мысль проф. Н.А. Мининкова о том, что на пути сближения донских казаков с татарами и турками лежали серьезные препятствия, в т.ч. основания психоло­гического свойства, подкрепляемые многолетней традицией. Тем вниматель­нее ученые должны отнестись к анализу противостояния, разыграв­ше­гося между донскими казаками, вытесненными на Кавказ и казаками, оставшимися на Дону. Накал событий был таков, что казаки-«изменники» с поразительным упорством убивали царских посланцев – дело дошло до того, что «верные» донские казаки отказы­ва­лись исполнять царские повеления о передаче, например, аграханским казакам, грамоты с лестными предложени­ями. Обращает на себя внимание способ погребения казаками Кавказа убитых ими «недругов» – утопление трупа в воде. Рабочая гипотеза автора состоит в том,  что вполне вероятна связь этих действий с культом «заложных покойни­ков», поскольку умерших неестественной (насильствен­ной) смертью «мать сыра-земля» отказывалась принимать. Поскольку по ряду представлений восточных славян на дне водоема находится ад и вообще вода – та стихия, с помощью которой можно отправить покойника на тот свет, то такая «забота» о душах «заложных покойников» лишний раз свидетельствует о психическом напряже­нии в среде казаков-нонконформистов.

Таким образом, проблема возникновения и изменения оснований для развития форм, содержания практик отношений казаков Дона и Кавказа с Крымом и Османской империй не в последнюю очередь должна рассмат­риваться в парадигме масштабного конфликта с Россией, в поле которого оказались втянуты казаки и другие православные насельники Дона уже вскоре после раскола Русской Православной Церкви. Несмотря на отдельные случаи возвращения на Дон, основная масса дон­­цов навсегда связала свою судьбу с кубанскими владениями крымского ха­на, как затем и некрасовцы, для которых Кубань стала поистине «землей обетованной». Пример формирования на ку­бан­с­­кой земле в начале XVIII в. казачьего войска – великолепное подтверж­де­­ни­е сложности, мно­­гогранности процессов, происходивших в самой ка­зачь­ей среде, процес­сов, необязательно связанных с российскими интере­са­ми и заботой России о поддержке казачества. Крымские ханы, оказав пок­ро­ви­­­тельст­во разным группам казаков, сначала – бежавшим на Кубань как сразу с Дона, так и с Северо-Восточного Кавказа, а затем – участниками Булавинского восстания, способствовали на деле объединению раз­ных групп ка­заков Ку­ба­ни в единое Кубанское (ханское) казачье войско, а в ко­неч­ном ито­ге – формиро­ва­нию новой социокультурной общности – кубанских (по­томст­вен­­ных) ка­заков-некрасовцев. Проживание некрасовских казаков на Кубани – время расцвета Древлеправославной (старообрядческой Церкви) – активизи­ру­­ется церковное строительство, в потайном месте возводится монастырь, и те­перь уже не Дон, а Кубань получает в глазах старообрядцев харак­те­рис­тику оп­­лота православия и святого места (19). Именно благодаря поддержке официальных властей Крымского ханства и Османской империи на территории Кубани формируется один из крупнейших зарубежных центров российского старооб­ряд­чества XVIII в. Представляется, что в восприятии православными теперь уже земли кубанской, как части «нечистого» Крымского ханства, происходит мена: «нечистое» (в смыс­ле – иноверное, мусульманское) пространство стано­вит­ся «чистым» (напри­мер, на основании «незараженности» его «никонианс­кой ересью»). И, напро­тив, признаки «нечистого» пространства приобретает Земля Донская. Вполне вероятно, что уже первые группы казаков Кубани (исторически – вы­ходцы с Дона) рассматривали Кубань в качестве своего нового Исхода (в смыс­ле – нового Начала) – недаром кумские казаки, отступая на Кубань в 1692 г., решились взять с собой тело своего духовного вождя – Досифея (20), что, кста­ти, вполне укладывается в нормы религиозного поведе­ния православных. На Кубань затем бегут терские, донские, уральские казаки, выходцы из великорус­ских губерний, находясь во многом под влиянием факта религиозного благо­денст­­вия на территории ханства кубанских казаков. Представ­ля­ется, что вне изучения данного проблемного поля – «христианская цер­ковь и мусульманские государства Причерноморья» – феномен старообряд­чест­ва не может быть изучен адекватно его вклада в историю православия, взаимоотно­шений народов Кавказа и Европы, казачества и, конечно, истории мнимого во многом проти­востояния христианства и мусульманства, что вошло в дискурс религий на основании малопродуктивного отож­дест­вле­ния этой оппозиции с противо­сто­я­нием России и мусуль­манс­ких государств.     

В заключение можно сказать, что объяснение многим событиям казачьей истории, не ук­ла­дывающимся с рамки многоликого противостояния мусуль­манс­ко­го­/хрис­тианского миров, не­об­ходимо, по нашему мнению, искать в комплекс­ном  изучении внутрен­них процессов развития казачьих сообществ, которые, очевидно, развива­лись долгое время в условиях фронтирного пространства. Концепт фронтира, по мнению А. Каппелера, может быть рас­смотрен с различных точек зрения, в т.ч. как религиоз­ный и культурный фронтир, как фронтир между различными ценностны­ми и культурными традициями. Данная проблематика получает все большее изучение примени­тель­но к истории России, причем в фокусе внимания уче­ных все чаще (оправданно!) оказывается именно казачество (21). Казаки, наряду со многими другими, в том числе маргинальными группами, пересекали как линейные границы, так и фронтирные (по­гра­ничные или межграничные) прост­ранства, зачастую не видя для себя в этом особой проблемы. Отсюда вывод – пористость (в смысле их проницаемости) погра­нич­ных ли­ний (22) мо­жет быть отнесена не только к области фактической географии, но геогра­фии сим­­волической, включая область воображаемого географического прост­ранст­ва, «ментальных карт».            

Очевидно, что донское казачество представляло собой уже во второй половине XVII в. тип коллективного homo novus, коллективная идентичность которого опреде­ля­лась, по всей види­мости, не общностью «московского происхождения» или даже принад­леж­­ностью к православию, а принадлеж­ностью к войсковому братству. Неу­ди­вительно поэтому, что способы, с помощью которых члены этого братства стремятся разделять и отделять социальное пространство, порой су­щест­венно отличались от «метропольных образцов». Самое перспек­тив­ное развитие, по мнению автора, для изучения заявлен­ной проблематики может иметь обращение ученых к выводу И. Ко­пы­тоф­фа о том, фронтиры являются своеобразны­ми «инкубаторами» для органи­зации и развития новых обществ, поскольку отсутствуют возможности или желание точно воспроиз­во­дить формы социаль­ной жизни метрополии. Нельзя также не согласиться с мнением исследователя о том, что «фактор фронтира надо считать разрешительным, нежели определяющим. Он не создает опреде­лен­­ного типа общества, но обеспечивает вакуум, в котором отсутствуют уста­нов­­лен­ные формы…» (23). Недаром среди тяг­чай­ших преступлений, карав­ших­­ся на Дону смертью, на первом месте – измена Войску (24). Таким образом, исхо­дя из посылки первич­ности войсковых интересов и значимости концепта фрон­тира, можно объяснить противоречивую зачастую реакцию донских каза­­ков на силовые акции в регионе обеих континентальных империй, стремле­ние донцов к отстаива­нию собственных интересов (25).

Следовательно, изучение заявленной проблематики имеет прямое отноше­ние не только к дискурсу казачества, но напрямую – к дискурсу империй. Дело в том, что казачество являлось активным игроком на поле двух, как минимум, сложных пограничных зон (Причерноморская степь и Кавказский узел) вдоль евроазиатс­ких границ, где, по мнению А. Рибера, три или более имперские державы соперничали друг с другом за влияние или прямой контроль. По классификации уче­ным географического местоположения этих зон, казачество можно приз­нать активным «игроком» на геополитическом про­странст­ве При­чер­но­морс­кой степи (где соперничали Россия, Речь Поспо­литая, Османская империя) и Кав­казского узла (где сталкивались Османская, Иранская и Российская импе­рии). Кроме того, А. Рибер говорит о том, что конфликты, участниками которых являлись эти люди с «сомнительной политической лояльностью», не могли не влиять на спо­соб­нос­ть империй управлять своими границами, а это являлось одним из факто­ров их (империй) долговечности (26). Другой видный западный ученый, А. Каппе­лер, рассуждая о типологии методов интеграции Россией новых территорий, пишет о зависимости таковых от отличий экономики, социальной структуры, поли­ти­чес­кого порядка, культуры и религии новых областей и их населения от Рос­сии и русских» (27).    

В заключение можно сказать, что продвижение России, например, на Юг, в При­­чер­но­морье, наталкивалось на активное сопротивле­ние не только Осман­с­кой империи, Крымского ханства, Польско-Литовского госу­дарст­ва, но и самого казачества, особенно донского и запорожского. На всем этом громад­ном пространстве казаки пресле­до­ва­ли неред­ко свои собственные инте­ресы, формы выражения которых зачас­тую лишь внеш­­не соответство­вали интере­сам Российского госу­дарст­ва. Поэтому для понимания исторической ситуации во всей ее полноте необходимо в качестве «оптического прибора», обращен­ного в прошлое, использовать не только «российское», но и «турецкое зер­ка­ло» – вероятно, вследствие чего казачья проблематика (конечно, главным об­ра­­зом применительно к событиям XVI–XVIII вв.) получит основания для самого перспек­тивного изучения.     

Примечания

1.  Сень Д.В. 1) «Войско Кубанское Игнатово Кавказское»: исторические пути казаков-некрасовцев (1708 г. – конец 1920-х гг.). Краснодар, 2002. Изд. 2-е, испр. и доп.; 2) Кубанское казачество: условия пополнения и развития (К вопросу о генезисе и развитии ранних казачьих сообществ) // Социальная организация и обычное право: Мат-лы научной конференции (г. Краснодар, 24–26 августа 2000 г.). Краснодар, 2001. С. 193–214; 3) «У какого царя живем, тому и служим…» // Родина. Российский истори­чес­кий иллюстри­рованный журнал. 2004. №5. С.73–76.

2.  Barrett M. At the Edge of Empire: The Terek Cossacks and the North Caucasus Frontier, 1700–1860. Boulder Colo, 1999; Боук Б.М. К истории первого Кубанского казачьего войска: поиски убежища на Северном Кавказе // Восток. 2001. №4. С. 30–38; Мининков Н.А. К истории раскола Русской Православной Церкви (малоиз­вестный эпизод из прошлого донского казачества) // За строкой учебника истории: Уч. пос. Ростов н/Д., 1995. С.26–46; Усенко О.Г. Начальная история Кубанского казачества (1692–1708 гг.) // Из архива тверских исто­риков: Сб. науч. тр. Тверь, 2000. Вып. 2. С.63–77; Королев В.Н. Босфорская война. Ростов на/Д., 2002.    

3.  Сень Д.В. Казачество Дона и Северо-Западного Кавказа после церковного раскола: фронтирные сообщества, религиозный нонконформизм и стратегии выживания // Казачество Юга России в процессах становления и развития российской государственности: Тез. науч.-практ. конф. (г. Урюпинск, 26–29 апреля 2007 г.). Ростов н/Д.: Волгоград: Урюпинск, 2007. С.113–117.         

4. Матвеев О.В. Историческая картина мира кубанского казачества (конец XVIII – начало ХХ века): категории воинской ментальности. Краснодар, 2005; Рыблова. М.А. Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI – первой трети XIX века. Волгоград, 2006.

5. Сень Д.В. «Черномория» versus «Кубань»: некоторые аспекты дискурса империй и теоретические проблемы изучения истории Северо-Западного Кавказа конца XVIII – начала XIX в. // Итоги фольклорно-этнографических исследований этнических культур Северного Кавказа за 2005 год. Дикаревские чтения (12). Краснодар, 2006. С.379–395.

6  Копосов Н.Е. Как думают историки. М., 2001. С.8.

7. Тюменцев И.О. Зарождение казачества на Волге и Дону и его включение в социальную структуру Московского государства в XV – первой половине XVI вв. // Донское казачество: история и современность: Сб. науч. ст. Волгоград, 2004. С.16

8 Никитин Н.И. О происхождении, структуре и социальной природе сообществ русских казаков XVI – середины XVII века // История СССР. 1986. №4. С.171–172.  

9. Зайцев И. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (начало XV – первая половина XVI вв.). М., 2004. С.187–203.   

10. Глазьев В.Н. Власть и общество на юге России в XVII веке: противодействие уголовной преступ­ности. Воронеж, 2001. С.276.  

11. Цит по: Томсинский С.Г. Очерки истории феодально-крепостнической России. М.:Л., 1934. С.137.    

12. Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича / Подг. публ., ввод. ст. и словник проф. Г.А. Леонтьевой. М., 2000. С.159.

13. Цит. по: Мининков Н.А. [Рец.]. Д.В. Сень. «Войско Кубанское Игнатово Кавказ­с­кое»: исторические пути казаков-некрасовцев (1708 г. – конец 1920-х гг.) //  Отечествен­ная история. 2001. №5. С. 196.

14. Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным археографическою ко­миссиею. СПб., 1875. Т.12. Док. №17.

15. Дружинин В.Г. Раскол на Дону в конце XVII века. СПб., 1889. С.77-78.

16. Цит по: Боук. Б. Указ. раб. С.31.

17. Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси // В кн.: Б.А. Успенский. Избр. тр. М., 1996. Т.1. С.93.

18. Боук Б.М. Указ. раб. С.32.

19. Дмитренко И.И. К истории некрасовцев на Кубани // Известия ОЛИКО. Екатеринодар, 1899. Вып.1; Мельников П.И. Старообрядческие архиереи // Русский вестник. 1863. Т.45. №6 (июнь).  

20. Дружинин В.Г. Указ. раб. С.211–212.  

21. Barret Th.M. At the Edge of Empire. The Terek Cossacks…; Каппелер А. Южный и восточный фронтир России в XVI–XVIII веках // Ab imperio. 2003. №1. 

22. Рибер А. Меняющиеся концепции и конструкции фронтира: сравнительно-исторический подход // Но­вая имперская история постсоветского пространства: Сб. ст. (Б-ка журнала «Ab imperio»). Казань, 2004 . С.199.

23. Kopytoff I. The African Frontier: the Reproduction of Traditional African Societies. Indiana University Press.1987. P.14.

24. Щелкунов З. Преступления против «войска» по древнему казачьему праву // Сб-к областного Войс­ка Донского статистического комитета. Новочеркасск, 1908. Вып. 8.

25. Из новейших фундаментальных работ см.: Королев В.Н. Босфорская война. Ростов на/Д., 2002.  

26. Рибер А. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравнительной перспективе:  Сб. ст. / Под. ред. А.И. Миллера. М., 2004. С. 54–57.

27. Каппелер А. ирование Российской империи в XV – начале XVIII века: наследство Руси, Византии и Орды // Там же. С.101.