использование материалов разрешено только со ссылкой на ресурс cossackdom.com

Д.В. Сень (г. Краснодар)

Славянское население Дона и Северо-Западного Кавказа в конце              

     XVII в. – начале XVIII в.:

 к вопросу о новых практиках освоения пространства и

преодоления «границы миров»

(на примере казачьих сообществ) 

Казачество, в котором зачастую численно доминировали восточные славяне, зачастую рассматривалось в науке как порождение российской истории, которое, несмотря на наличие определенных противоречий в отношениях с Русским государством, якобы являлось форпостом его интересов на окраинах. И хотя одно­сторонность такого подхо­да налицо, следует признать, что за многими казачьими сооб­ществами в исто­­рио­гра­фии прочно утвердилась номинация – «российс­кое казачество», «каза­чест­во России»¹. Впрочем, достаточно спорно утверждение о том, что, едва зародившись на южном пограничье, казаки, как особая этнокультурная общность, «сразу же стала трансформироваться в особое сословие Московского госу­дарст­ва»². Более гибко подошел к решению этой проблемы Н.И. Ни­китин, кото­рый указывал на вынужденную порой мотивацию со стороны казаков в развитии отношений с Московским государством³. В новейшей историографии появляется все больше исследований (Б.М. Боук. В.Н. Королев, Н.А. Мининков, М.А. Рыблова, О.Г. Усенко)⁴, парадигма которых – многовекторность развития казачьих сообществ, изучение ментальных представлений казаков, применение новых подходов и концептов (дискурс империй, фронтир и т.д.).

Например, применение ситуационного подхода более адекватно изучению изменений массового сознания донского казачества послеразинского периода, парадигмы отношений донского казачества с Россией, Крымом и Османской империей, нежели разговор о вехах донской истории с точки зрения реформ в России⁵. Ведь, по сути, можно говорить о наступлении в конце XVII в. еще одного, качественно нового этапа в истории донского казачества, когда движение старообрядцев «вылилось в первую в истории донского казачества братоубийственную войну (выделено мной. – Д.С.) 1688–1689 гг., когда дело доходило до поголовного истребления казачьих поселений самими же казаками»⁶. Подчеркну, что здесь в инструментарии ученого – один из самых перспективных подходов, ситуационный, позволяющий учитывать логику поведения (в т.ч. субъективную логику) самых различных акторов на территории Дикого поля, Крымского ханства. Его применение предполагает отказ от концентрации на каком-то одном акторе (абстрактно – донском казачестве) и смещение фокуса «с акторов как таковых именно на процесс их взаимодействия и выявления… их поведения и реакций на обстоятельства и действия других акторов. Появляется возможность увидеть разные “правды” разных акторов и групп»⁷. Среди этих групп и акторов мы увидим казачьи элиты, метисов (тум), изгоев, перебежчиков в турецкий Азов, включая «ахреян», т.е. всех тех, кто населял пористое фронтирное пространство Дикого поля во второй половине XVII в. и влиял, конечно, на общий уровень криминогенной, экономической etc обстановки в регионе, а также межгрупповых отношений среди его славянских насельников.  

Самое перспек­тив­ное развитие, по мнению автора, для изучения заявлен­ной проблематики может иметь обращение ученых к выводу И. Копытоффа о том, фронтиры являются своеобразны­ми «инкубаторами» для организации и развития новых обществ, поскольку отсутствуют возможности или желание точно воспроиз­во­дить формы социаль­ной жизни метрополии. Нельзя не согласиться с мнением исследователя о том, что «фактор фронтира надо считать разрешительным, нежели определяющим. Он не создает определен­ного типа общества, но обеспечивает вакуум, в котором отсутствуют уста­нов­­лен­ные формы…»⁸. Таким образом, исхо­дя из посылки первич­ности войсковых интересов и значимости концепта фрон­тира, можно объяснить противоречивую зачастую реакцию донских каза­­ков на силовые акции в регионе обеих континентальных империй, стремле­ние донцов к отстаива­нию собственных интересов. Кроме того, концепция фронтира, как пишет А. Рибер, может быть востребована для того, чтобы встроить неоднозначную пористость границы «в наше понимание способов, с помощью которых человеческие существа стремятся разделять и отделять социальное пространство». Очевидно, что донское казачество представляло собой уже во второй половине XVII в. тип коллективного homo novus, коллективная идентичность которого опреде­ля­лась, по всей види­мости, не общностью «московского происхождения» или даже принад­леж­­ностью к православию, а принадлежностью к войсковому братству. Недаром среди тяг­чай­ших преступлений, каравших­ся на Дону смертью, на первом месте – измена Войску⁹.

Подчеркну – обозначенные выше территории являлись не только «кон­такт­­ными зонами», но относились к числу «горячих точек» евро­азиатс­ких границ, сложных пограничных зон, где, по мнению А. Рибера, три или более имперские державы соперничали друг с другом. По классификации уче­ным географического местоположения этих зон, казачество можно приз­нать активным «игроком» на геополитическом про­странст­ве Причерноморс­кой степи (где соперничали Россия, Речь Поспо­литая, Османская империя) и Кав­казского узла (где сталкивались Османская, Иранская и Российская импе­рии). На всем этом громадном пространстве казаки пресле­до­ва­ли неред­ко свои собственные инте­ресы, формы выражения которых зачас­тую лишь внеш­­не соответствовали интересам Российского госу­дарст­ва. Бо­лее того, в развитии про­цесса покорения казачества царизму сле­ду­­ет приз­нать значи­тель­ное влияние прагматизма казачьих лидеров, рассчи­ты­вав­­ших на полу­че­­ние политических и материальных выгод от этого; следо­ва­тель­­но, исконная преданность каза­ков России, Империи, идеям обороны рос­сийс­ких границ, защиты веры православной – во многом миф, политический конст­рукт, за­частую да­ле­кий от настроений в среде рядовых казаков. Неу­ди­вительно поэтому, что способы, с помощью которых члены этого братства стремятся разделять и отделять социальное пространство, порой су­щест­венно отличались от «метропольных образцов». Еще раз отмечу – «мо­но­литность» противостояния «ка­зачь­­его мира» мусульманскому при­сутст­вию в регионе – исторический и ис­то­­рио­­гра­фический миф. Образы «чужого» всегда шире образа «врага» и здесь необходим новый взгляд на проблему, например, изучение историчес­ких пред­ставлений татар и русских друг о друге¹⁰.

 Поэтому тупиковыми, на взгляд автора, яв­ляются поиски некоторыми учеными составляющих «природ­но­го» проис­хож­де­ния казачества, надуманных исторических оснований для отста­ива­ния жест­кой дихотомии – бунтари-разрушители/слуги трона и Отечества, объявле­ния ка­за­чест­ва порождением исключительно рос­сийс­ко­го государственного начала. Очевидно, что характеристики  казачества, почти никогда несводимые к единому целому, всегда заключали в себе факты, явно «неудобные» для уче­ных-«государственников», искусственно переводивших процессы естест­вен­ного, внутреннего развития этих сообществ на «рельсы» российского госу­дарст­венного строительства. Итог таким рассуждениям – выводы об искон­ной якобы преданности казаков российским интересам, имперским идеалам, патриотизме казаков. При этом нередко выстраивается своеобразный ложный «силлогизм»: православные казаки – противники мусульманского мира – сто­рон­ники России/проводники российской политики. Кроме явной дискус­сион­ности такого рода положений, отмечу следую­щее: существенно обед­нен­ным пред­ста­ет в таком случае концептуальное на­пол­не­ние истории Дона, Кавказа, Причерноморья; включая, например, исто­рию Кубани, с определяющим на нее влиянием правящего в Крымском хан­ст­ве дома Гиреев и крымской знати, государства, являвшегося до 1772 г. вас­са­лом Османской империи.   

Продвижение России, например, на Юг, в При­­чер­но­морье, наталкивалось на активное сопротивле­ние не только Осман­с­кой империи, Крымского ханства, Польско-Литовского госу­дарст­ва, но и самого казачества, особенно донского и запорожского. Уместно привести почти забы­тое учеными свидетельство видного представителя «донской исто­рио­гра­­фии» первой половины ХХ века Н. Ян­чевс­кого о том, что еще до появления русских казаков в Поле там уже про­живали казаки – порождение тюркского мира, которые затем органично влились в состав донского каза­чества¹¹. Еще в 1930 г. Янчевский сделал важное замечание гносеологи­чес­­кого, по сути своей, значения для казакове­дения: «Вряд ли представляет сколько-нибудь су­щест­венное значение для истории вопрос о том, формировалось ли войско донское из разноплеменных отрядов, пополнялось ли оно служилым людом украинных городов, лежало ли в основе его беглое крестьянство или же перешедшие на службу к Московскому государству наемные отряды турец­кого султана…»¹²  .

Представ­ля­ется возможным дополнить суждение этого специалиста, «остановившим­ся» в своих научных практиках, однако, на явно устаревшем теперь посыле о том, что донское казачество служило оруди­ем колониальной политики торгового капитала Москвы и являлось наемным войском. Итак: даже путем признания определяюще славянского характера источни­ков фор­­мирования донско­го, терского казачества, нельзя будет объяснить значение любых, по сути, «казачьих» событий в регио­наль­­ной истории, включая аспект участия казаков в поле международных отноше­ний на Кавказе. Итак, делая промежуточный вывод, можно уверенно говорить о несос­тоя­­тель­­ности примордиалистского подхода к казачеству, как сообществу (сооб­ществам) в целом преданному (преданным) иде­ям православия, не мыс­ля­­щему себя вне интересов России, царизма, веры.

Крестное целование (присяга), данное донцами в 1671 г. московскому государю наносило мощный удар по тем правам Войска Донского, которые были обретены казаками в тяжелейшей борьбе за выживание в Поле. Несмотря на сохранение Войском внутренней автономии, как считают некоторые ученые, оно все же было включено в состав Российского государства¹³, которое, конечно, не собиралось отказываться от дальнейшего упрочения своих позиций в землях «казачьего присуда». Отмечу, что при первых Ро­­­­мановых казаки упорно отказывать целовать крест, апеллируя к практике вре­­мен «как зачался Дон казачьими головами». Ин­тересно, как они мотивиро­­ва­ли свой отказ присягать А. Романову в 1645 г.: «"Казаки-де не могут зас­та­вить по-христиански" присягать донцов, среди ко­то­рых имеется много нех­рис­­­тиан и большинство которых родилось от басур­ма­нок»¹⁴. Если даже мо­ти­вацию отказа признать проявлением лукавства со стороны казаков, то, во-пер­­вых, нельзя отрицать наличия тогда большой политической самостоятельности Войс­ка Дон­­с­кого, проявления здесь идеологии казачьего эгоцентризма и, во-вто­рых, при­сутствия в казачьей среде представителей иных «народов» и ре­ли­гий, о чем ярко высказался Г. Котошихин: «А люди они породою москвичи и иных городов, и новокрещенные татаровя, и запорожские казаки, и поляки, и ляхи… и крестьяне… И дана им на Дону жить воля своя…, а ежели б им воли своей не было, и они б на Дону служить и послушны быть не учали…»¹⁵. По мнению автора настоящей статьи, говорить о том, что господство славянского элемента в составе донского казачества определяло характер его отношений с Россией и тем более – его «внешнеполитическую» деятельность – весьма проблематично.

Учитывая историографическое значение самых разных точек зрения, представляется возможным заострить внимание сразу на нескольких сюжетах из предметной области казаковедения: 1) казачество не есть порождение исключительно российс­кой ис­­то­рии; 2) нельзя говорить об однотипности развития казачьих со­об­ществ, при­з­нав, впрочем, неизбежность превращения всех их в служилых лю­дей го­су­дарства (но не только России); 3) историю казачества непра­во­моч­но рас­­смат­ривать исключительно в контексте «огосударствления» окраин России, без изу­­­­че­ния происхождения, социальной структуры самого казачества, анализа его пси­­хологии; 4) в развитии процесса покорения казачества царизму следу­ет приз­нать значительную долю прагматизма казачьих лидеров, рассчитывав­ших на полу­че­­ние политических и материальных выгод от этого.

Предлагаемая статья развивает ряд положений автора, выдвинутых им при изучении масштабной научной проблемы – «Каза­чество Дона и Северо-Западного Кав­­каза в отношениях с мусуль­манс­ки­ми государст­ва­ми Причерно­морья»¹⁶. Оказывается, что «турецкое» зеркало» влияло на формирова­ние характеристик казачества гораздо в большей степени, чем это принято считать в историографии. Например, неслучайной видится автору реализация донскими казаками уже в XVII в. их угрожающего для Москвы тезиса о готовности перейти на сторону «врагов христианства». Так, еще в 1626 г. донцы, недовольные утеснениями со стороны Михаила Романова и царской администрации в Астрахани, заявили о своей готовности уйти «в турского царя землю и учнут жить у турского царя»¹⁷. А в кон­це 1680-х гг. предста­ви­тели донс­ких старообрядцев вновь заговорили о том, что «…у нас-де свои горше Крыму… лучше-де ныне крымской, нежели на­ши цари на Москве»; «если роззорят Крым, то-де и… им… житья не будет»¹⁸. Представляется, что говорить о приоритете в этих словах сугубой провокации не приходится – данный тезис казаки реализовали на практике в пределах 2–3 поколений еще до восстания К.А. Булавина, со времен которого до нас дошло едва ли не самое громкое заявление донцов об их готовности сменить подданство. В мае 1708 г. казаки-булавинцы писали кубанским казакам следующее: «А есть ли царь наш не станет жа­ло­вать, как жа­ло­вал от­цов наших дедов и прадедов, или станет нам на реке ка­кое утеснения чинить, мы Войском от него отло­жим­ся и будем ми­лос­ти про­сить у вышнего творца нашего владыки, а также и у турского ца­ря…»¹⁹. Кроме того, булавинцы пытались на­ла­­дить связи через кубанских ка­­­­­зак­ов не толь­ко с турецкими властями в Ачу­еве, но са­мим султаном Ахме­дом III, проз­рач­но намекая на возможность пе­ре­хода в ту­рец­кое подданство.

Содержание данных сообщений позволяет уточнить вывод ученых о том, что до Булавинского восстания история не знала слу­ча­ев, что­бы донские казаки «вмешивали турок в свои отношения с царс­кими влас­­­тями и пытались привлечь их на свою сто­ро­ну, хотя и в первой половине XVII в. на Дону иногда говорили о возмож­ности сво­­его ухода с "реки"»²⁰. Вероятно, у нас еще мало данных, которые позволили бы говорить, например, о сравнения уровня статусности в казачьей среде русского царя и турецкого султана, но, кажется, что сама постановка проблемы – о поисках казаками иных, нежели никонианская Россия, векторов притяжения (персонифицированная, быть может, в лице мусульманских государей), проистекает логически из условий пребывания донских казаков во фронтирном пространстве Поля. Делая промежуточный вывод, можно, таким образом, констатировать необходимость обращения ученых ко всем без исключения событиям полихромной палитры отношений казаков не только с Россией, но и с Крымским ханством, Османской империй. Поэтому для понимания исторической ситуации во всей ее полноте необходимо в качестве «оптического прибора», обращен­ного в прошлое, использовать не только «российское», но и «турецкое зер­ка­ло» – вероятно, вследствие чего казачья проблематика (конечно, главным об­ра­­зом применительно к событиям XVI–XVIII вв.) получит основания для самого перспек­тивного изучения.     

Часть означенных выше вопросов получила свое освещение в ряде работ автора, других исследователей (прежде всего в исследованиях Б. Боука,                 В.И. Мильчева, О.Г. Усенко, Н.А. Мининкова), часть – нуждается в дополнительных изысканиях. Один из самых сложных здесь вопросов – определение причин ухода части донских казаков на Кавказ именно во второй половине XVII в., причем в итоге – во владения крымского хана, на земли Правобережной Кубани. Ведь «преодоление границы миров» для казаков в более ранний период не было столь актуальным. В историографии имеется несколько работ, дающих прочную основу для дальнейших исследований²¹.         

Во второй половине XVII в. к основаниям противостояния донских казаков с Москвой добавилось еще одно – связанное с реакцией старых и новых насельников Дона на церковную реформу патриарха Никона. Церковный раскол привел не только к росту эсхатологических ожиданий, но, очевидно, к смене парадигм в оценке России как «святой», «чистой», «бе­лой». Активная деятельность на Дону т.н. «расколоучителей», безусловно, спо­собст­во­вала формированию и распространению в регионе идеи о том, что «свет­лая Росия потемнела, а мрачный Дон воссиял и преподобными отцами на­полнился, яко шестикрыльнии [серафимы] налетеша»²². Россия же была объяв­­лена «уде­лом Антихриста», а гонители ревнителей старой веры, «гони­мых христиан, Христа в себе носящих», превратились в «работающих сата­не»²³.

Делая предварительный вывод, можно полагать, что в харак­теристике противниками никонианства прежних «маркеров» право­слав­ной России произошла мена – она приобретает теперь черты «нечистого» пространст­ва. И, напротив, «наращиваются» черты степей Дикого поля как пространства «чистого», в частности, помещение игуменом Досифеем анти­минса в Чирскую пустынь и обретение на Чиру мощей²⁴. Крайне важным является документаль­ное свидетельство конца 1680-х гг. об обороне донскими старообрядцами новопостроенного ими городка в северной части р. Медве­дица. В ответ на предложение выдать своих вождей и сдаться сами, они заявили: «Хотя все помрем, городка уступать не будем и не сдадимся. Мы здесь жить будем. Этот городок второй Иерусалим…»²⁵. Представляется, что такая номинация также могла подчеркивать святость, «чистоту» Дона в контексте противостояния «нечистой» Москве, тоже «Новому Иерусалиму»²⁶. Более, очевидно, впрочем, дру­гое – соотнесение этого городка с Иерусалимом имело очевидные сакраль­ные корни, также, как в случае соотнесения с Иеруса­ли­мом Москвы. Б.А. Ус­пенс­кий, говоря о восхождении выражения «Но­­вый Иерусалим» к Апокалип­си­су, подчеркивает, что оно «объединяет апакалипти­чес­кую идею Второго При­шест­вия с пасхальной идеей Воскре­сения, обнов­ле­ния; все это вписы­вает­ся в космологическую картину мира  и… вполне отве­чает эсхатологическим ожиданиям.»²⁷. Не желая сдаваться, духов­ное спасение старообрядцы находи­ли, бросаясь либо в огонь, либо в воды Мед­ведицы.

Следующий вопрос, на который дается предваритель­ный пока ответ, состоит в следующем: насколько все эти эсхатологические ожи­дания и другие основания нонконформистских взглядов новых насельников Дона разделялись донскими казаками? Конечно, не стоит забывать о том, что фронтирное пространство многолико и наполнено многочисленными актора­ми, мотивацию действий которых продуктивнее изучать в рамках ситуацион­ного, а не регионального подхода²⁸. Часть казачества все же оказалась втянутой в поле «религиозных войн на Дону» конца XVII в., причем казаки-старообрядцы временно даже захватили власть в Войске Донском²⁹. Более того, поддерживаемый новыми войсковыми властями, один из вождей донского «раскола», К. Чурносов, выдвинул идею церковной автономии Дона и выборов «особого патриарха или епископа». Потерпев в итоге поражение, донские казаки, в т.ч. старообрядцы, бегут на юг и юго-восток, в различные области Кавказа – как северо-западную (Кубань), так и севе­ро-восточную (напр., владения Тарковского шамхала). При этом, говоря о мотивации бегства казаков на Кавказ, подчеркну мысль проф. Н.А. Мининкова о том, что на пути сближения донских казаков с татарами и турками лежали серьезные препятствия, в т.ч. основания психоло­гического свойства, подкрепляемые многолетней традицией. Тем вниматель­нее ученые должны отнестись к анализу противостояния, разыграв­ше­гося между донскими казаками, вытесненными на Кавказ и казаками, оставшимися на Дону.

Интересно, что, например, Е.Н. Кушева пишет: «…первые группы казаков с Дона появились здесь же (на Куме, реке в Предкавказье, северном притоке нижнего течения р. Койсу-Сулак. – Д.С.) в 60-е годы XVII в.»³⁰. Но массовый приток донцов на Кавказ – это последствие поражения донских старообрядцев, особенно усилившийся после падения Заполянского городка на Дону в начале апреля 1689 г. Однако еще в 1688 г. более 1000 казаков во главе с Л. Маныцким покинули свои городки и отправились в район Большой Кабарды, осев во владениях князя Месауста (Мисоста Казыева), указавшего им жить в «старопостроенном городе Можарах на Куме реке»³¹. Уже в том же году (наверняка – после апреля) около полутора тысяч таких беглецов устроили земляной городок среди лесов, со рвом, и валом «со всяким строением… а для обороны его поделали деревянные пушки с железными обручами»³². Эти казаки завязали также отношения с терским атаманом И. Куклей, рассчитывавшим на пополнение местного сообщества казаков еще за счет тех донцов, которые оказались на р. Аграхани (приток р. Сулак) – куда по призыву Тарковского шамхала Будая перешел отряд кумских казаков³³, вскоре предпринявший оттуда ряд походов в Прикаспий. Наконец, примерно в 1689 или 1690 гг. какая-то часть казаков отправилась на Кубань – владения крымского хана Селима I.

Какие последствия имели эти все события для состояния российско-кавказских отношений и общих позиций России как одного из главных региональных акторов? Полагаю, что этот исход казаков с Дона вызвал обострение многих местных противоречий, нарушая т.ч. систему сдержек-противовесов, выгодную России и ею же формируемую. Положения дел не мог исправить даже тот факт, что часть кумских казаков уже в апреле 1689 г. вернулась на Дон, прося в Чирском городке о прощении вины – на что Войско в итоге пошло³⁴.                       

Царизм какое-то время также пытался проводить в жизнь комплексный подход к нейтрализации новой для себя угрозы с Кавказа в лице казаков. В              1691 г. на Аграхань отправились донские казаки, которые должны были вручить царскую грамоту тамошним казакам, пребывающим под защитой шамхала Тарковского. Двух посланцев Войска беглые казаки убили, отправив назад двух других с письмом от своего сообщества – в котором Войско извещалось об убийстве аграханскими казаками раньше еще одного посланца с Терков, а также о том, что «и впредь будто же такожде посланных к ним хотят тоже побивать до смерти…»³⁵. Накал событий в целом тогда был таков, что казаки-«изменники» с поразительным упорством стали убивать царских посланцев – дело дошло до того, что «верные» донские казаки отказы­ва­лись исполнять царские повеления о передаче, например, аграханским казакам, грамоты с лестными предложени­ями. Обращает на себя внимание способ погребения казаками Кавказа убитых ими «недругов» – утопление трупа в воде. Рабочая гипотеза автора состоит в том,  что вполне вероятна связь этих действий с культом «заложных покойни­ков», поскольку умерших неестественной (насильствен­ной) смертью «мать сыра-земля» отказывалась принимать. Поскольку по ряду представлений восточных славян на дне водоема находится ад и вообще вода – та стихия, с помощью которой можно отправить покойника на тот свет, то такая «забота» о душах «заложных покойников» лишний раз свидетельствует о психическом напряже­нии в среде казаков-нонконформистов. Не добавлял спокойствия царям и тот факт, что на Кавказе активизировалась торговля боеприпасами и, надо думать, оружием – к чему оказались причастны все те «воровские» казаки, сумевшие наладить связи с «начальными людьми» и татарами из «Терка и из Асторохани»³⁶.  

Летом 1691 г. из Терского городка астраханскому воеводе П.И. Хованскому  сообщалось о том, что по сведениям княгини Т. Черкасской, «донские воровские казаки и роскольщики выехали на моря в четырех стругах»³⁷, причем шамхал Будай поместил на каждый казачий струг по одному своему лучшему узденю. Кроме того, в документе выражалась тревога относительно того, что вероятно нападение этих казаков вместе с татарами-еманчей на Терский городок – опорный пункт России на Восточном Кавказе в то время. Рост напряженности очевиден – в августе 1691 г. П.И. Хованский сообщал в Москву в числе прочих новостей и о высказанном им предложении гребенским казакам участвовать в защите Терков от шамхала и «воровских казаков»³⁸; и набег этот, отмечу, все-таки состоялся.     

Здесь нужно сказать еще о том, что шамхал предполагал использовать казачий фактор еще в реализации планов по нападению на Иран, грабежей шахских кораблей на Каспии, приглашая к тому же на Аграхань с Дона все новые группы казаков³⁹. Свою роль сыграли в этом и сами кавказские казаки, совершившие осенью 1691 г. во главе с атаманом С. Жмурой нападение на донские городки, заявляя: «Нам тут на реке Аграхани жить не тесно. К нам милость кажут басурманы лучше вас православных христиан»⁴⁰. Пополнялся новыми выходцами с Дона и центр казаков на р. Куме – так, например, случилось летом 1691 г., когда казаки Кавказа оказались причастны к походу азовского бея на Дон летом 1689 г. Под воздействием на донцов со стороны их былых товарищей (помимо оружия как «аргумента» в уговорах те прибегли тогда к авторитету воззваний попа Пафнутия) произошло следующее – «многие городки передались на сторону куминцев»⁴¹. Конечно, необходимо сказать, что обратное возвращение на Дон не было тогда явлением исключительным, но нельзя не отметить того, что произошел окончательный разрыв части казаков с Доном – знаменуя те серьезные изменения, которые происходят в казачьей среде в последней четверти XVII в. Реакция этих нонконформистов на подавление Разинского восстания, Раскол, выразившаяся прежде всего в Исходе на Кавказ, вызвала не простое количественно изменение населения в этом регионе, но, напротив, качественное изменение состава региональных акторов исторического процесса, в.т. активизировавших свои действия против России.                 

Грабежи судов, включая «государевы бусы»⁴², «воровскими» казаками затронули также российских купцов, они нарушали также снабжение деньгами, хлебом⁴³ крепости Терки из Астрахани. Осенью 1691 г. «воровские казаки» ограбили на море голову казанских стрельцов С. Арханова и примерно в то же время (октябрь), объединившись с людьми шамхала, напали уже на целый караван⁴⁴. В октябре 1691 г. отряд воеводы В.С. Нарбекова, сопровождавшего по пути из Астрахани на Терек казну, подвергся нападению со стороны казаков-«раскольщиков», поселившихся «под владеньем Будай шевкала на реке Аграхане…»⁴⁵. Интересно, что нападение не было случайным – эти казаки каким-то образом проведали про отправку ценностей, подстерегая струги воеводы. В союзе с казаками (атаман – Сенька Хмура) тогда опять действовали татары-еманчей, а также – кумыки. Один струг был разбит, но напасть на основной отряд казаки не решились, убравшись восвояси, получив, впрочем, в качестве добычи так нужные им пушку, «зелье», свинец. Примечательно, что сам воевода Нарбеков подчеркивал степень опасности для терчан со стороны татар кумыков и казаков – « и выезду им с Терка… для дров и на рыбную ловлю и никуды для нужд ездить стало невозможно: воровские казаки…и… татара и кумыченя безпрестанно под город подбегают», захватывая в плен вышедших из Терков на промысел его жителей⁴⁶. Известная безнаказанность казаков дошла до того, что они стали устраивать свои заставы на пути в Астрахань⁴⁷.               

Такое положение дел не могло не встревожить как российскую администрацию на Кавказе, так и царскую власть. Еще в 1690 г. правительство  отправило на Кавказ И. Басова и к беглым казакам, и к шамхалу – причем в случае отказа со стороны казаков вернуться на Дон, Басову поручалось добиться от шамхала выдачи непокорных выходцев с Дона⁴⁸. Попытки имели место и позже – как следует из отписки от 21 сентября 1692 г. головы астраханских пеших стрельцов Д. Сербина князю П.И. Хованскому с «товарыщи», он был послан по указу царей к Т.С. Черкасской на Терек, а также и к Тарковскому шамхалу, чтобы вместе с ними «чинить промысел» над воровским казаками⁴⁹.

Важно отметить, что в эти годы укрепляются связи различных центров казачьих сообществ на Кавказе. Например, 18 сентября 1692 г. к аграханским казакам вернулись их посланцы из Крыма, а также и «кубанские казаки… которые живут на реке Кубане… хотели их проводить до Крыму…»⁵⁰. Речь тогда шла о готовящемся уходе казаков с Восточного Кавказа на Кубань – дальнейшие перспективы действенности покровительство шамхала внушают им все большие опасения. Аграханцы отправились в побег, но на реке Сунже были настигнуты отрядом кумыкских мурз из Эндери (кумыкского владения Эндери в Северном Дагестане) – Муртазалея и Амирхана, причем последний еще привлек для этого дела чеченцев и кумыков⁵¹. А указание им о пресечении попытки бегства казаков дала княгиня Т.С. Черкасская. Крайне интересно, что среди этих казаков, настигнутых на Сунже, были их жены и дети⁵². На Кубань, по мнению Сербина, уйти удалось примерно тридцати с небольшим казаков⁵³, причем, судя по контексту документа, сам он еще не знал общих итогов погони за беглецами.

Из отписки начальника военного отряда И. Волкова князю                                П.И. Хованскому узнаем подробности этой, без всякого сомнения, масштабной операции против аграханских казаков. Оказывается, что Волков был послан по указу царей для поимки «казаков-раскольщиков», придя с отрядом  «на море, в урочище Брянцева коса, находясь там до 22 сентября из-за плохой погоды⁵⁴. Выясняется, что по велению Хованского он должен был, подойдя к устью Терека, отправить своего посланца к Д. Сербину – чтобы тот прибыл оттуда к нему, Волкову, с казной, предназначенной для Будай шамхала⁵⁵, уже a priori рассматривавшегося в качестве союзника в общем деле расправы над казаками. Вероятно, именно астраханские «ратные люди» Волкова (усиленные еще одним отрядом Д. Галачелова⁵⁶) должны были составить основу экспедиции против аграханцев. Однако те, получив сведения о готовящемся против них мероприятии, ускорили свой уход на Кубань, вследствие чего план изменился. Недаром в этих условиях оперативно действует Д. Сербин – наняв подводы, он немедленно отправляется к кн. Черкасской, согласившейся выполнить его просьбу – организовать преследование и разгром казаков.  

Источники расходятся в оценках численности казаков, сумевших тогда уйти все же на Кубань. По сведениям терчанина Ф. Молчанова, бежавшего морем к Волкову, «пошло де было их казаков с Аграхани-реки всех человек с полтораста, а ушло де их казаков человек с сорок»⁵⁷. Эта цифра, как видим, близка сведениям Д. Сербина (см. выше). Напротив, В.Г. Дружинин вполне логично полагает, что для такого малого числа казаков незачем тогда было строить на Кубани целый городок, указывая на примерное число спасшихся беглецов – 200 человек⁵⁸. Наконец, согласно данных Войска Донского, на Кубань в сентябре 1692 г. отправились с Аграхани 700 казаков, 200 из числа которых сумели достигнуть цели⁵⁹. Представляется, что на самом деле осенью 1692 г. р. Аграхань покинули главные силы казаков, причем во главе с их лидером – Л. Маныцким, т.е. несколько сот человек; недаром и силы против них собирались немалые – не менее 450 человек одних только ратников из Астрахани, число которых в итоге возросло⁶⁰.       

На Кубани аграханские казаки нашли тех ушедших с Дона казаков, которые проживали здесь уже несколько лет, заложив в итоге⁶¹ основы отношений с Гиреями, содержанием которых позже успешно воспользуются некрасовские казаки. Однако нельзя согласиться с В.Г. Дружининым в той его мысли, что ушедшие на Кубань казаки перестали представлять собой опасность и для Войска Донского, и для Москвы. Уже летом 1693 г. черноярский воевода                  Ф. Спешнев извещал кн. П.И. Хованского о полученных от Войска Донского сведениях – поселившиеся на Кубани казаки и ногайцы под командой Кубек-аги готовятся напасть на рыбные ватаги, но, что больше его тревожит – в случае нападения Черный Яр невозможно будет оборонять по причине «малолюдства» и отсутствия боеприпасов⁶² – а ведь это будет, тревожился воевода, уже не первое нападение. Тогда, в июне 1693 г., крепость удалось отстоять от набега все тех же казаков и татар. Еще большая опасность исходила от кубанских казаков в той части их активных действий, которые касались «сманивания» на Кубань прежде всего донских казаков. В октябре 1693 г. эндереевский Муртазалей-мурза сообщал о намерении казаков из двух донских городков уйти на Кубань к «казакам-раскольникам, где Кубек-ага построил им городок»⁶³. Встревоженный кн.П. Хованский почти немедленно сообщает об этом в своей отписке на царское имя. А в 1703 г. на Дон была отправлена царская грамота о принятии Войском мер к сыску «воров», поговаривающих казаков уйти с                      р. Медведицы на Кубань⁶⁴. Кроме того, необходимо сказать, что в союзе с казаками по-прежнему заинтересованы кавказские феодалы – например, все тот же шамхал Тарковский⁶⁵. Надо думать, что и кумских казаков кабардинские князья не спешили выдавать «головой» Москве. О позднейшей судьбе этого центра кавказских казаков ученым почти ничего неизвестно, об этом умалчивает и В.Г. Дружинин, и Б.М. Боук. Любопытный документ недавно был обнаружен автором в архиве Санкт-Петербургского института истории РАН. В отписке царицынского воеводы Р. Вельяминова-Зернова (июнь 1894 г.), сообщалось о нападении близ «Болыклеевского водоворота» на рыбный струг саратовского стрельца П. Гулина отряда татар, калмыков и «куминских казаков»⁶⁶.

Но, конечно, основные неприятности российской администрации на Кавказе и в Поволжье доставляли именно те казаки, которых принял к себе крымский хан Селим-Гирей. В целом можно полагать, что уже на рубеже XVII–XVIII вв. кубанское казачество стало играть не меньшую роль в активизации новых переходов донцов на Кавказ, набегах (теперь уже часто в союзе с ногайцами) на окраины Российского государства и общем повышении внимания Крыма, Османской империи и России к казачеству как важному игроку на пространстве Дикого Поля и сопредельных территорий.              

Примечания:

1. Очерки традиционной культуры казачеств России /.Под общ. ред. Н.И. Бондаря. М.: Краснодар. 2002. Т.1; 2005. Т.2.  

2. Тюменцев И.О. Зарождение казачества на Волге и Дону и его включение в социальную структуру Московского государства в XV – первой половине XVI вв. // Донское казачество: история и современность: Сб. науч. ст. Волгоград, 2004. С.16.

3. Никитин Н.И. О происхождении, структуре и социальной природе сообществ русских казаков XVI – середины XVII века // История СССР. 1986. №4. С.171–172.

4. Боук Б. Фронтир или пограничье? Роль зыбких границ в истории донского казачества // Социальная организация и обычное право: Мат-лы науч. конф. (г. Краснодар, 24–26 августа 2000 г.). Краснодар, 2001; Королев В.Н. Босфорская война. Ростов на/Д., 2002; Усенко О.Г. Начальная история кубанского казачества (1692–1708 гг.) // Из архива тверских историков: Сб. науч. ст. Тверь, 2000. Вып.2; Рыблова М.А. Донское братство: казачьи сообщества на Дону в XVI – первой трети XIX века. Волгоград, 2006.      

5. Гражданов Ю.Г. Казачество России в XVII – нач. XX:вв. (Основные вехи истории и проблемы научных оценок) // Донское казачество: история и современность: Сб. науч. ст. Волгоград, 2004. С.38.

6. Мининков Н.А. Основы взаимоотношений Русского государства и донского казачества в XVI – начале XVIII вв. // Казачество России: прошлое и настоящее: Сб. науч. ст. Ростов н/Д., 2006.  Вып.1. С.34.

7. Миллер А.И. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. С.29.

8. Kopytoff I. The African Frontier: the Reproduction of Traditional African Societies. Indiana University Press.1987. P.14.

9. Щелкунов З. Преступления против «войска» по древнему казачьему праву // Сб-к областного Войс­ка Донского статистического комитета. Новочеркасск, 1908. Вып. 8.

10. Зайцев И. Между Москвой и Стамбулом. Джучидские государства, Москва и Османская империя (начало XV – первая половина XVI вв.). М., 2004. С.187–203.   

11. Янчевский Н. Колониальная политика на Дону торгового капитала Московского государства в XVI–XVII вв. Ростов на/Д., 1930. С..99, 112, 118, 141–142 – см. его наблюдения об азовских и ногайских казаках.

12. Там же. С.138.

13. Мининков Н.А. Основы взаимоотношений Русского государства… С.33.

14. Цит по: Томсинский С.Г. Очерки истории феодально-крепостнической России. М.:Л., 1934. С.137.    

15. Котошихин Г.К. О России в царствование Алексея Михайловича / Подг. публ., ввод. ст. и словник проф. Г.А. Леонтьевой. М., 2000. С.159.

16. Сень Д.В. «Войско Кубанское Игнатово Кавказское»: исторические пути казаков-некрасовцев (1708 г. – конец 1920-х гг.). Краснодар, 2002. Изд. 2-е, испр. и доп.; он же. Кубанское казачество: условия пополнения и развития (К вопросу о генезисе и развитии ранних казачьих сообществ) // Социальная организация и обычное право: Мат-лы научной конференции (г. Краснодар, 24–26 августа 2000 г.). Краснодар, 2001. С. 193–214; он же. «У какого царя живем, тому и служим…» // Родина. Российский истори­чес­кий иллюстрированный журнал. 2004. №5. С.73–76; он же. Казаки-старообрядцы на Северном Кавказе: от первых ватаг к ханскому казачьему войску (Некоторые теоретические аспекты оценки роли крымско-османского государственного фактора в становлении и развитии кубанского казачества) // Липоване: история и культура русских-старообрядцев / Ред.-сост. А.А. Пригарин. Одесса, 2005. Вып.2;

17. Российский государственный архив древних актов (далее – РГАДА). Ф.127. Оп.1.                 1626 г. Д.1. Л.336–337.

18. Дружинин В.Г. Раскол на Дону в конце XVII столетия. СПб., 1889. С.180, 182.

19. Булавинское восстание. 1707–1708. Сб. док-в. М., 1935. С.464.

20. Пронштейн А.П., Мининков Н.А. Крестьянские войны в России XVII–­XVIII вв. и донское казачество. Ростов на/Д., 1983. С.261.

21. Дружинин В.Г. Раскол на Дону в конце XVII столетия. СПб., 1889; Мининков Н.А. К истории раскола русской православной Церкви (малоизвестный эпизод из прошлого донского казачества) // За строкой учебника истории: Уч. пособие. Ростов н/Д.. 1995. 

22. Дополнения к Актам историческим, собранным и изданным археографической комиссиею. СПб., 1875. Т.12. Док. №17.  

23. Материалы для истории раскола за первое время его существования, издаваемые Братством св. Петра митрополита / Под ред. Н. Субботина. СПб., 1885. Т.7. С.231.

24. Дружинин В.Г. Указ. соч. С.78.

25. Цит по: Боук Б.М. К истории первого Кубанского казачьего войска: поиски убежища на Северном Кавказе // Восток. 2001. №4. С.31.

26. Успенский Б.А., Лотман Ю.М. Отзвуки концепции «Москва – третий Рим» в идеологии Петра Первого (К проблеме средневековой традиции в культуре барокко) // В кн.: Успенский Б.А. Избр. тр. М., 1996. Т.1. С.127.

27. Успенский Б.А. Восприятие истории в Древней Руси и доктрина «Москва – третий Рим» // В кн.: Успенский Б.А. Избр. тр. М., 1996. Т.1. С.93.

28. Миллер А. Империя Романовых и национализм: Эссе по методологии исторического исследования. М., 2006. С.14–32.  

29. Мининков Н.А.К истории раскола… С.35–38; Дружинин В.Г. Указ. соч. С. 129–150.   

30. Русско-чеченские отношения. Вторая половина XVI–XVII в. Сборник документов. Выявление, сост., введ., комм. Е.Н. Кушевой. М., 1997. С327.  

31. Боук Б.М. К истории первого Кубанского казачьего войска… С.31.

32. Дополнения к актам историческим. СПб., 1872. Т.12. С.242.

33. Дружинин В.Г. Указ. соч. С.195–196; Боук Б.М. Указ. соч. С.32.

34. Дружинин В.Г. Указ. соч. С.203–204.

35. Акты, относящиеся к истории Войска Донского, собранные генерал-майором                  А.А. Лишиным (далее – Акты Лишина). Новочеркасск, 1891. Т.1. С.163.

36. Там же. С.167–168.

37. Русско-чеченские отношения… С.249.

38. Архив Санкт-Петербургского Института истории РАН (далее – Архив СПб. ИИ РАН.). Ф.178. Оп.1. Д.12217. Л.1–2.

39. Боук Б.М. Указ. соч. С.32; Дружинин В.Г. С.195.

40. РГАДА. Ф.111. 1691 г. Д.4. Л.4.

41. Дружинин В.Г. Указ. соч. С.205.

42. Русско-чеченские отношения… С.252.

43. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12244, 12247.

44. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12256, 12257.

45. Русско-чеченские отношения… С.251.

46. Русско-чеченские отношения… С.254.

47. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12244.

48. Боук Б.М. Указ. соч. С.32.

49. Русско-чеченские отношения… С.256.

50. Там же. С.256.

51. Акты исторические. СПб., 1842. Т.5. Док. №215..

52. Русско-чеченские отношения… С.256.

53. Там же. С.256.

54. Русско-чеченские отношения… С.257.

55. Там же. С.257.

56. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12317. Л.1–1 об.

57. Русско-чеченские отношения… С.258.

58. Дружинин В.Г. Указ. соч. С.211–212.

59. Боук. Б.М. Указ. соч. С.33.

60. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12316, 12317.

61. Усенко О.Г. Указ. соч. С.63–77.

62. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12364.

63. Там же. Д.12449. Л.1.

64. Акты Лишина. Т.1. С.204–205.

65. Архив СПб. ИИ РАН. Ф.178. Оп.1. Д.12585.

66. Там же. Д.12589.